Откровенный разговор

В рамках нашего нового проекта «Откровенный разговор» допустимо рассказывать о себе, делиться своими мыслями без опасения быть неправильно понятым, потому, что здесь нет никакого сюжета и никакой цели, кроме знакомства читателей с откровенными мыслями и историями людей, которые живут среди нас, которых мы знаем и которых узнаем в тех небольших и незатейливых зарисовках, представленных вашему вниманию. Но это жизнь, наша с вами, и тем она интересна…

Эмансипация

Третьего дня после Нового года я решил вынести из ведра, вышел на улицу и увидел Васю:
— Вася, ты чего тут делаешь?
Вася был изрядно пьян. На снегу, около подъездной двери лежала женщина, еще пьяней, вниз лицом. Он дергал ее за рукав шубы и уговаривал не дурить и подняться.
Я наклонился и узнал в ней тетю Машу. В таком состоянии я ее никогда не видел! Даже на свадьбе ее сына, где я играл на баяне. Сын развелся через два года. Получается, плохо я играл, без задоринки.
— Она же замерзнет!
Я представил, что вдруг на ее месте оказался бы кто-то из моих родных, и мурашки пробежали у меня между лопаток: холодно!
— Вставайте, тетя Маша!
— Маша, хватит, вставай! — Вася дергал ее за рукав, но она притягивалась к земле, ватные ноги подгибались, голое пузо торчало из-под шубы, Маша уснула.
— Нет, Вася, так нам ее до дома не дотащить.
— Несите в подъезд! — сказала подошедшая к нам женщина.
— Нет, чего она там будет делать? Там тоже холодно. Надо попробовать ее на снегокате до дома довезти.
Я принес санки на пластмассовых полозьях с рулем (меня выдерживали запросто, значит, и ее выдержат).
Мы с Васей начали ее грузить.
Поставили на колени и поволокли к саням. Она уже была без шапки и рукавиц: пока я ходил домой за санками, начала раздеваться (это при -25!), попыталась снять еще и шубу, но Вася ей не позволил.
Мы посадили ее на снегокат, но ноги остались сзади. Одну ногу мне удалось перевести в правильное положение, вторую я поставил на полозья только на колено, Вася в это время поддерживал ее туловище в вертикальном положении.
Обычная история, но и я, и Вася понимали, что мы СПАСАЕМ ЧЕЛОВЕКА от мороза!
Ей уже на себя наплевать. Ей хорошо.
Маша проснулась и стала орать, сидя на санях. Она кричала, как ребенок, и в голосе чувствовался детский задор: как будто она — дитя, села кататься на санках.
Метров через 100 Маша свалилась лицом в снег.
Мы повторили процедуру посадки еще раз. И опять одна нога была поставлена на полозья в неестественном положении.
Мы повезли ее дальше. Маша продолжала орать.
— Не ори! — пытался шутить Вася, — а то высадим!
Но Маша не слушалась и продолжала голосить.
Приехали к ее дому.
Стащили с саней, с огромным трудом доволокли до домофона.
— Маша, у тебя какая квартира?
Из ее ответа поняли, что такой квартиры в этом подъезде нет.
И дальше мы почувствовали полную беспомощность, потому что Маша легла перед дверью.
Мы не могли ее поставить на ноги.
Брали за руки, она, обмякшая, как студень, вываливалась вниз из шубы, плюхаясь голым животом в снег. Наконец она окончательно запуталась в шубе: голова, руки застряли — ни вперед, ни назад.
Маша снова уснула.
Мы подняли ее еще раз, но безрезультатно. Из-под шубы появился лифчик.
Мы начали нервничать. На улице — холодно, людей нет, мы замерзли, а Маша лежала голой спиной на снегу.
Вася предложил:
— Не идет так, давай потащим ее волоком.
Мы попытались, но она окончательно выползла из одежды, выставив лифчик и голый, заплывший жиром живот.
Было очень грустно осознавать наше бессилие. Мы вдвоем не могли  дотащить женщину до дома!
Я побежал за помощью. Ее муж был квартире.
Через пять минут он выбежал из подъезда, первым делом натянул на нее шубу: для этого ему пришлось обнять ее двумя руками и несколько раз очень сильно дернуть за полы одежды. Когда появилось лицо, он врезал ей несколько раз кулаком:
— Сволочь!
Пошла кровь.
Мы с Васей испугались за тетю Наташу: «Не убил бы!»:
— Не надо! Этим ты ей не поможешь.
Муж сдержался.
Втроем: двое за руки, я за ноги — мы потащили ее. Она скребла животом по снегу, оставляя за собой кровавую дорожку.
У подъезда мы перевернули ее на спину. Она начала захлебываться в крови. Пока мы затаскивали ее в подъезд, лифчик свалился с нее. Муж стыдливо закрыл ее обвисшие груди и побежал за помощью. В это время подошел еще один доброволец. Четверо трезвых, сильных мужиков еле дотащили пьяную женщину до третьего этажа, занесли в квартиру.
Положили на пол, муж толкнул ногой ее полностью расслабленное, студенистое тело, перевернув на живот:
— Пусть лежит тут, скотина!
И добавил:
— Извините, спасибо, мужики.
Мы ушли.
На душе было тяжело, словно камень: бабы на улице пьяные вдупелину, — и трезвые мужики.
Эмансипация?

Повесился

— Он повесился!
— Что?
— Серьезно, сегодня ночью, матка орала, как резаная.
— Ну, и что с ним?
— Как что? Повесился!
— Но его спасли?
— Нет.
— А где?
— Говорят, прямо в подъезде, на батарее.
— И не выжил? Может все-таки живой?
— Нет, матка бы не стала так орать, а она бегала в одном халате по подъезду и кричала до рвоты, до хрипоты.
На работе коллеги были подавлены ужасной новостью, не понимая, почему в 17 лет подросток свел счеты с жизнью. Я молчал. Я был убит произошедшим, потому что только я (и мать этого юноши) знали, в чем настоящая причина трагедии…
Я знал, что она (мать) довела его. И сделала это на днях. А мать знала, что она виновата. И теперь ей жить с этим грехом до конца дней своих, выдирая тяжелейший камень из души руками бесконечных мужиков, смачивая кровавую рану вины приторным вкусом дешевого портвейна. Трезвый такое не вынесет, не выдержит, все равно сопьется.
Он был классным парнем: заботливым и внимательным. Учился плохо, курил, но всегда здоровался, любил пошутить. Я был постарше лет на семь. Сейчас эта разница в разы увеличилась: время летит, но из памяти не стирается ночной крик униженного, раздавленного юноши:
— Я повешусь!
И истошный, визгливый крик его матери:
— Ну, и вешайся, скотина!
Трагедия разыгралась за стенкой, в соседней квартире. Блочные дома — это как один дом: все всё слышат.
Я проснулся ночью от жуткого ора разъяренной мамаши:
— Сволочь! Привел! Пока меня нет дома, он бл—ей водит! Вон! Вон из моего дома! Проваливай!
Девчоночка за стенкой плакала навзрыд.
— Чего заныла? Выметайся, чтоб духу твоего здесь не было!
— Мама! Дай ей одеться!
— Одеться? В подъезде пусть свой срам прикрывает!
— Мама, ну, пожалуйста!
— Сама не выходишь? Так я помогу!
Я посмотрел в глазок: на площадку в одном нижнем белье из соседней двери мамаша вытолкнула девочку, худенькую и несчастную. Босиком она пошла вниз. Ей вслед полетел сверток: одежда и сапоги (на улице была зима).
Через секунду к девчонке спустился он, сбежал по ступеням, заглянул к ней в лицо, прижал к себе, и начал успокаивать. Девчонка продолжала всхлипывать.
Он помог ей одеться и пошел провожать.
Вернулся быстро: за стенкой снова послышался гневный ор стервозной мамаши. Орала она долго, переходя то на визг, то на злобные угрозы.
Сын тихо возражал, доказывал, пытался спорить.
Он был не совсем обычным парнем. Однажды я вышел на улицу прогуляться. Шел мимо школы и вдруг увидел, как один малыш (из первого класса) кинул в другого ледяной комок. И сразу алая кровь брызнула на снег.
Преподавателей рядом не было, я подбежал к мальчику и стал ему советовать:
— Приложи комок к носу.
Малыш ревел, и кровь не текла, а хлестала.
А я (малодушный) пожалел свою новую куртку: «Испачкаю еще в крови». И стоял рядом со школьником и продолжал лепетать:
— Надо холод приложить.
И тут появился он (в то время он еще учился в школе), его реакция была мгновенной:
— Так его же надо к врачу! — он прижал малыша к себе и побежал в школу, бросив свой портфель в снег.
Через пять минут вернулся и начал оттирать следы крови на куртке.
— Что с ним?
— Губа сильно разбита, хорошо врач оказался на месте.
— А я думал, что нос разбит.
— Нет, губа, но зашивать не надо.
Я пошел домой, сравнивая себя (пожалевшего свою куртку) и его (пожалевшего малыша).
И вот он повесился.
Было забавно слушать, как он угрожает:
— Я повешусь.
Но он не шутил.
Он всегда говорил правду, потому что не умел врать, потому что был не очень умным (предметы в школе давались нелегко), но добрым, и, как все, хотел быть счастливым.
Мамам нельзя быть такими жестокими со своими детьми. Нельзя, ведь они их носили на руках, поили молоком, покупали им одежду, водили в садик.
— Ну, и вешайся, скотина! — пульсирует в сердце визгливый голос матери, — вешайся…
Каждый год, в этот самый день, она ходит на могилу. И одной ей, только одной ей известно все. И только она одна знает, что такое — муки ада еще при жизни.
Льется портвейн в визгливую глотку, дерут мужики клещами материнское горе.

Карьера

Я — карьеристка. Я поняла это уже давно. Моя карьера — превыше всего. И теперь я домохозяйка, воспитываю детей. И муж мой — богатый строитель. И я живу в собственной квартире, и у меня есть загородный коттедж и машина (моя личная), и трое детей. И он меня любит, мы повенчались.
Моя карьера — превыше всего.
А начинала я свою карьеру с института. В институте думала об учебе. Но это не главное. Первая моя задача была — раскрыть в себе верный источник для достижения карьерной лестницы, без которого, я знала, карьера просто невозможна.
И начала поиски.
Первый шаг — перебороть издержки пуританского воспитания. Плохо получалось, со скрипом.
Помог алкоголь.
Мужик — старше меня лет на десять. Пришел ко мне на квартиру в Костроме, где я училась. Мы с подругой снимали двушку.
Подруга отправилась домой на выходные, а я осталась ждать.
Я заливала вином свое пуританское воспитание. Мужик подливал в бокалы новые порции.
После всего, ради чего, собственно, я его и пригласила, я сразу же побежала в ванную, зажав рот рукой.
Рвало меня долго: пуританское воспитание изливалось наружу, в унитаз.
Наутро встала — освобожденная: карьера началась.
Найти влюбленного дурачка, который стал бы работать и день, и ночь, и поделился бы пропиской было нетрудно.
Свадьба, рождение ребенка, второго. Нудные будни. Муж, работа, пеленки, проблемы, болезни.
Но для карьеры можно и потерпеть.
Терпела десять лет.
Дождалась: он загулял на стороне, а я узнала. Какое счастье! Началось движение! Карьера, главное — карьера!
Развелись, он был убит горем! А я, наконец-то счастлива: машину он мне купил, квартиру делим пополам (трешка в Ярославле дорого стоит). На первое время хватит.
И теплая (сладкая) мысль: до свадьбы — жизнь в хрущевке в Рыбинске вместе с мамой и сестрой, а теперь я — независимая леди. Два высших образования и денег много.
Но карьера не закончена.
Выставки, концерты, поиски новых знакомых.
Вот он: тот, кого я давно искала. Разведенный, хоть и старше лет на пятнадцать. Но ведь главное — карьера!
Строитель, начальник, дедушка. А мне муж. И молодость (моя) и опыт — главные мои козыри: влюбился! Повенчались. Общий ребенок. Счастье.
Завершение карьеры: я — домохозяйка, к черту работу!
Получилось.
Я счастлива.
Жизнь удалась.

Прививки

Все вокруг делают прививки, чтобы не заболеть. Не заболеть. Такое разве возможно?
Медики говорят, что возможно. Надо прививаться, чтобы сэкономить государственный бюджет (на больничных), и чтобы производители вакцин набили свою мошну.
Что в основе: индустрия прививок?
У кого на службе этот лозунг «Делайте прививки»: у коммерсантов или тех, кто желает помочь людям сохранить свое здоровье?
Производители вакцин потирают ручонки: прибыль колоссальная. Власть имущие создают законы: «Делать прививки всем!».
А я хочу просто идти по улице или по лесу и верить не в прививки, а в Бога.

Ребенок

Возле пятиэтажного блочного дома ютится маленький шалашик: дети играют. Собрали из картонных коробок жилище и радуются, домой не торопятся. Натащили старых покрывал, посуды, сломанных игрушек.
Мои сомнения не оправдались. Ребенок появился в моей жизни помимо моей воли, независимо, что я думал по этому поводу. И сомневаться не пришлось. Случилось: встреча и результат. И теперь я смотрю на этот шалашик, мимо которого я проходил раньше, сосредоточенный на собственных проблемах, не оглядываясь на детские развлечения.
И там — ребенок, мой ребенок. Он играет, ему хорошо, весело, интересно. А я смотрю. И впервые не на экран телевизора или на монитор компьютера. На результат. И я жду своего домой, когда он наиграется и вернется к ужину. И думаю о том же, о чем думают такие же, как я. О том же самом.
И в основе всех моих мыслей теперь — ребенок.

Мгновение это — любовь.

Мне иногда кажется, что все вокруг — лишь выдумка,
Где нет ничего, кроме…
И когда я пытаюсь разглядеть другую сторону такого, на первый взгляд, реального мира, то едва заметный образ ускользает, и я опять вижу лица; людей, моргающие глаза, чужие; книги с белыми пустыми страницами; музыку, булькающую пузырями в наушниках, звуки которых  мне недоступны; я вижу желтое солнце, раз в месяц выглядывающее из облаков, и желтую луну не вижу совсем, потому что рано ложусь спать, уставший от бесконечной болтовни из холодного телевизора чужих для меня голосов; я вижу машины, где едут люди, которых никогда не знал и не узнаю; и самолеты в небе, на которые я перестал обращать внимание, потому что мне уже не 5 лет, как моему сыну.
Я вижу то, ради чего нет желания жить, а то, ради чего жить надо, остается в тени и недоступно.
Что это?
Где это?
Когда я это увижу?
И пытаясь проследить траекторию снежинки, летящей неизвестно откуда и падающей неизвестно куда, я вдруг замечаю, что не один я такой, что есть еще кто-то, кто смотрит туда же, куда и я.
И тогда я понимаю, что не надо специально искать чего-то или кого-то, пытаясь поймать ускользающее счастье, лишь только случайно оглянувшись можно заметить среди тысяч, миллионов того, кто, смотрит в ту же самую сторону, что и ты.
И этот момент — и есть мгновение, которое все называют и понимают по-разному, но стремятся соприкоснуться, ощутить хотя бы раз в жизни, потому что мгновение это — любовь.